Парижские ночи Офелии [= Офелия учится плавать ] - Сюзан Кубелка

На полном серьезе, я сомневаюсь, чтобы хоть одна женщина достигла кульминации в этой миссионерской позе. Я, во всяком случае, – ни разу. Если я лежу на спине, а на мне – сопящий мужчина, я абсолютно скована в движениях, и одно это вселяет в меня панику.

Голубчик может быть каким угодно красавцем, но, если он стоит надо мной на четвереньках, неуклюже опершись на локти, он теряет для меня всякую прелесть, ибо я чувствую себя насекомым, которого вот-вот наколют на иголку.

От миссионерской позы надо отвыкать. Это, без сомнения, был главный вывод. Эта позиция единственная, которая препятствует тому, чтобы ласкать женщину там, где ее и нужно ласкать, чтобы вознести над землей. Эта позиция делает женщин фригидными. Защищайтесь, мои дорогие, защищайтесь!

Любовь должна быть удобной, иначе ее не выдержать несколько часов подряд. Лучше всего сзади и сбоку. И хотя я повсюду распространяю эту благую весть, она еще не завладела массами, и каждый мужчина убежден, что он непременно должен начать спереди.

От своих первых трех любовников я научилась еще кое-чему. Я не гожусь для брака. Весьма сожалею! Я абсолютно не переношу быт.

Когда начинается быт, то как женщина ты полностью исчезаешь. Поначалу исподволь, потом все быстрее. Постоянно надо доказывать, что ты существуешь, что ты хочешь, чтобы тебя замечали, целовали, ценили и воспринимали всерьез.

Когда начинается быт, мужчины становятся жутко усталыми. Такой предупредительный когда-то друг не желает ни ходить в магазин, ни мыть посуду, ни готовить, ни застилать постель. Если он преображается и приходит домой с угрюмым лицом, ожидая, что его тотчас обслужат (хотя прекрасно знает, что ты сама весь день была на работе), то для меня это означает начало конца.

Я не могу быть невидимой. Я знаю себе цену. Я хочу любить и быть любимой. Хочу чувств и выразительных взглядов. Хочу, чтобы замирало сердце, когда я притрагиваюсь к мужчине. Хочу дрожать и вздыхать, исходить от желания. Я хочу подарить счастье многим мужчинам, но одновременно сделать небывалую карьеру. Именно с такими планами я прибыла в Париж.

Мы приземлились в аэропорту Шарля де Голля, и солнце сияло так, как оно может сиять только над Парижем. Мой багаж был легок, ведь по настоянию Нелли я подарила Армии спасения не только свой зеленый костюм, но и весь оставшийся гардероб в придачу. Все равно у меня вскоре будет другой размер одежды, а начиная с пятидесяти килограммов живого веса я имела право покупать у Ив Сен-Лорана все, что пожелаю – что и было письменно зафиксировано. У Нелли там был открыт счет, и меня уже ждали. Бархат и шелк – все, что только душа пожелает, с пятидесяти пяти кило я могла дать волю своей самой бурной фантазии.

На парижскую землю я ступила в своем шелковом желтом платье с пуговками, единственном, спасенном мною. Под ним у меня была тесная грация, а сверху – ничего, кроме моих длинных рыжих, свежевымытых волос. В левой руке я держала дорожную сумку, а в правой – сказочно красивое, новое, цвета мха, пальто из бархата с капюшоном, и осмелюсь утверждать, что я в аэропорту вызвала больший фурор, чем два новеньких, с иголочки, сверхзвуковых самолета, ко всеобщему восхищению стоявших посреди летного поля. В мою сторону оборачивался каждый – и при этом у меня были расстегнуты всего четыре пуговки!

Да, этого не отнимешь у Парижа – здесь ты не невидимка, здесь женщин любят и замечают. К сожалению, таможня тоже обратила на меня внимание, и мужчина в темно-синей форме перегородил мне дорогу. Он был убежден, что я приехала во Францию с единственной целью – контрабанда!

– Стоп! С каким самолетом вы прилетели?

– «Эйр Канада».

– Ага! – Это не предвещало ничего хорошего. Он показал на мою сумку. – Открывайте! Показывайте вашу спрятанную шубу!

– Что, простите? – сказала я на безупречном французском. – Шуба? У меня ее нет, причем из моральных соображений. Во-первых, я живу не в каменном веке, чтобы заворачиваться в шкуры. Во-вторых, мне жаль бедных животных. Я против того, чтобы их убивали и обдирали как липку!

Таможенник опешил, но быстро взял себя в руки.

– Все канадцы провозят контрабандой меха во Францию. Продают их здесь дороже и оплачивают таким образом свое пребывание. Думаете, я вчера родился? Открывайте!

Я сделала ему одолжение и молча наблюдала, как он переворошил скудное содержимое моей сумки. Закончив, он был красным, как рак, и никак не мог смириться с отсутствием меховой шубы.

– Это весь ваш багаж? – с угрозой спросил он. Я кивнула. – Вы думаете, я поверю, что вы прилетели из Канады в Париж с одной-единственной полупустой сумкой?

– Именно так! – произнесла я свысока. – Благородные люди всегда путешествуют только с ручным багажом. Вы могли бы это знать! – Я одарила его своей самой обворожительной улыбкой и прошествовала мимо к стоянке такси.

Водитель такси был ненамного приветливей. Это был араб в сером помятом «Пежо», названный мною адрес он молча принял к сведению. Он не сказал мне «бонжур», не открыл дверцу, а лишь пронзил колючим взглядом, когда я плюхнулась на обшарпанное заднее сиденье.

Зато, как только я уселась, он ожил, нажал на газ и так стремительно сорвался с места, что меня чуть не выбросило через заднее стекло. Больше всего меня беспокоило следующее: он хотя и ехал вперед, но беспрерывно смотрел назад, а это не предвещает ничего хорошего. Он целиком направил зеркало заднего вида на мое декольте, и оторвать от него его налившиеся кровью глаза смог лишь забитый автобус, почти врезавшийся в нас на шоссе, да огромные грузовики, мчавшиеся на нас с каждого правого поворота. Лишь в самый последний момент, когда все вокруг гудело, тормозило, визжало и орало, он менял полосу движения и продолжал тупо таращиться назад.

Через пять минут я была готовым пациентом ближайшей клиники для нервнобольных. Еще никогда меня так не швыряло в такси, как во время этой поездки из аэропорта через разросшийся пригород по автостраде Периферик в Париж. В городе лучше не стало. Водитель прямым ходом тотчас же угодил в самую большую пробку (что было несложно при адском движении), и как только мы основательно застряли, он вообще стал смотреть исключительно на меня.

Я была в отчаянии. Черепашьим шагом мы ползли по великолепным бульварам, а я не могла ими наслаждаться, потому что его взгляд прожигал дыры в моей коже. В первом ряду мы проползли мимо Бастилии, Нотр-Дам и через Сену, и он все еще пялился на мою шею, хотя я тем временем наглухо застегнула платье. Что он умеет еще и разговаривать, я узнала лишь тогда, когда мы свернули с бульвара Сен-Жермен на улицу Монж и поехали вверх в направлении Пантеона. Когда мы наконец-то остановились на улице Ласепед, он вдруг сказал:

– Сто тватцать франгов! – Его акцент был тошнотворным. Пока я нервно вынимала деньги, он еще раз раскрыл рот: – Вы франзуженка?

– Нет, – пробормотала я. – Канада. Я из Канады.

– Жамужем?

– Что, простите?